«Ипохондрик» и «Сорванец» (ч.1)
May. 15th, 2010 09:00 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
valya_15Причисляющий себя к грибоедолюбам должен как-нибудь составить свое мнение о том, как соотносятся между собой непоседа-москвич Саша Чацкий и горестный француз Альцест, прозванный Мизантропом. Я тоже сделала на эту тему несколько заметок, по ходу дела убеждаясь, что, сравнивая двух героев, не обойтись без того, чтобы сравнить также их окружение.
1. Первое, что обращает на себя внимание и от чего легче всего оттолкнуться при сравнении, – разница в возрасте главных героев. Мольер играл Альцеста, когда ему было за сорок. Чацкий – это юноша (хотя и его играют актеры, достигшие как творческой, так и мужской зрелости, и притом сохраняя похвальную молодость духа, по сюжету это юноша). Что значит разница возрастов? Она может означать, во-первых, разницу жизненного опыта: у Альцеста его, видимо, больше и, наверное, это означает больше оснований для его глобального разочарования в людях. Во-вторых, это предположение разного будущего. У Чацкого, как кажется, больше шансов однажды «найти свое счастье», чем у Альцеста, для которого Селимена – очевидно, последняя любовь, и разрыв с ней, как и проигранный процесс – очередные подтверждения старого вывода, провозглашенного им в самом начале пьесы. Но я думаю, что значение этих первых намеченных отличий не так уж велико. Для жизненного опыта важен не только «объем», но и живость восприятия. Оба героя – чувствительные люди. Легко предполагать, что первые впечатления более молодого человека, не запрещающего себе впечатляться, более свежи. Но мы знаем, что Чацкий вообще охотник до новизны и деятельности – он путешествовал и общался с министрами, если бы Софья призналась ему, что ее сердце занято другим, Чацкий также предполагает лечить несчастную любовь путешествием: «Пущусь подалее простыть, охолодеть…». Он моложе, чем Альцест, но за три года отсутствия в Москве он пережил немало событий, которых не боялся искать сам, потому что Чацкий сотворен врагом скуки и сторонником насыщенной жизни. Чацкого нельзя считать таким уж «желторотиком». А для Альцеста последний удар, даже ожидаемый и накликанный, должен быть очень тяжел: уже не так много сил, чтобы его выдержать. О будущем двух героев также лучше поспешно не судить: на самом деле мы не знаем, кому из них отпущено сколько, и страдавший туберкулезом «королевский комедиант» прожил дольше «Вазир-Мухтара».
Две героини, напротив, почти ровесницы: Софье восемнадцать лет, а Селимене – двадцать. Кроме того, Селимена – молодая вдова, которая ведет с кем-то судебную тяжбу. Она материально и формально независимая молодая дама. Софья пытается пользоваться иллюзорной независимостью: она находится под родительской властью, которая по тем временам значит очень много. С помощью Лизы она может дурачить папашу у него за спиной, но однажды папаша очнется, разбушуется и посулит ей тетку и Саратов (по крайней мере, пригрозит). Независимость для обеих героинь также значит довольно много: для Грибоедова независимость в суждениях – это в значительной мере и есть «ум», который он взял под защиту. Софья, как и Чацкий, такой независимостью дорожит и хотела бы, чтобы ничто не мешало ее демонстрировать. Селимена с очевидностью наслаждается обретенной свободой – как девочка, все выше раскачивающаяся на качелях, смеясь над «старшим», который пытается ее остановить. До времени ей это удается блестяще, но она не подозревает, что ее положение двусмысленно. Она старается не быть подавленной влиянием Альцеста, который при всем своем неудобстве любит ее и предан ей. Но при этом она оказывается слишком зависимой от мира, где она чувствовала себя хозяйкой и ошибалась, – от той самой притчи во языцех, «света», по-настоящему завидующего ей и ею раздраженного. Светские знакомые могли отвергнуть и унизить Селимену, а сама она без «света» не может обойтись.
Сначала я думала, что одно из главных отличий «Мизантропа» от «Горя от ума» в том, что в «Мизантропе» нет Фамусова. Потом я решила, что мольеровская Селимена – это не только «Софья», но и немножко «Фамусов» – потому, что «столп общества», и даже некоторые черты Чацкого в ней есть: она насмешлива, остроумна и критична.
Софья и Чацкий – это вместе воспитанные дети, довольно долго жившие в разлуке и снова встретившиеся молодые люди. Их заблуждения – это взаимные заблуждения, ожидаемые и очень понятные. Альцесту его старшинство дает претензии на роль «учителя жизни». Он чувствует себя обязанным спасать и перевоспитывать Селимену, чему та настойчиво сопротивляется.
2. «Мизантроп» и «Горе от ума» – пьесы, где соблюдены три классических единства. За тот день, что мы знакомы с Чацким, мы узнаем о нем много мелких подробностей, вплоть до того, как звали его покойных папу и маму. Об Альцесте мы ничего такого не узнаем – кроме того, что он судится с каким-то лицемерным человеком, да еще по его беседе с Арсиноей можно предполагать, что у Альцеста, как и у Чацкого, была какая-то неудачная карьерная попытка. Об остальных источниках альцестового пессимизма не сообщается: почти без предыстории мы видим весьма удручающий результат и свободны домысливать его причины. Как-то само собой напрашивается, что главная причина – это ужасный характер неуживчивого Альцеста, который, наверное, в своем глазу бревна не видит. Подготовленный читатель и зритель подставляет сюда биографию Мольера и знает, в частности, что процесс с лицемером – это битва за «Тартюфа», что Жан-Батист тоже странствовал и боролся, что глава труппы и изменчивый любовник актрис не мог считаться воплощенной добродетелью, но проявил себя как замечательный руководитель и настоящий товарищ и т.д. Неподготовленный читатель и зритель этой подстановки не делает, но ведь «Мизантроп» написан из расчета именно на него. Для такого зрителя сам Мольер подготовил объяснение мрачности Альцеста, которого нужно лишь немного подождать. Точно известно две вещи: что «Мизантроп» автобиографичен, и что королевский комедиант Жан-Батист в отношениях и с властью, и с публикой умел быть хорошим дипломатом (в понимании – тем, кто стремится избежать обострения конфликтов). Жизнь его заставила – как заставила и написать «Мизантропа». Сразу вспоминается, что автор «Горя от ума» – профессиональный дипломат (хотя не стремился им быть), но осуществлявший дипломатию совсем другого стиля: демонстрации уверенности в своих силах и непреклонного следования интересам своей державы.
В двух пьесах тоже проявились эти два «стиля дипломатии» автора по отношению к зрителю. Мольер, решив говорить о своем горе, должно быть, понимал, что не может обрушить исповедь и проповедь на головы зрителей, еще и пришедших смотреть комедию, и без хитрости у него не получится быть убедительным. Поэтому он использует прием, которому, вероятно, научил его Сервантес в первой части «Дон Кихота»: голос автора до поры до времени против персонажа. Он как будто сам готов вместе со зрителем невесело смеяться над бедой, неловкостью, требовательной и молящей любовью Альцеста, не признаваясь в том, что Альцест – это он сам, так долго, сколько его хватит. Молодой Грибоедов как-то сделал запись по поводу русских пленных в Персии: «Голову мою положу за несчастных соотечественников». Так же и за Чацкого: тот тип персонажа, который Мольер с болью высмеял, теперь Грибоедов берет под защиту от непроницательного зрителя, не разгадавшего Альцеста, и от начала и до конца держит его за руку. Позицией автора как защитника – «Я с тобой» – можно объяснить и ту проблему с образом Чацкого в комедии, которую увидел Пушкин: отождествление голоса автора и голоса героя, Грибоедов – умное действующее лицо комедии, а Чацкий – только тот, кто проводил с ним время и от него нахватался.
Как бы то ни было, Чацкий выглядит человеком, потерпевшим первые неудачи, но еще стремящимся многое сделать и чувствующим себя в силах сделать. Чацкий жаждет службы и самовыражения, Альцест – уединения и покоя. Чацкий – это «я мог бы многое сделать для вас, только позовите», Альцест – это «оставьте меня, и вы мне опротивели, и я вам ни к чему». Когда Молчалин намекает Чацкому на неуспех по службе, тот отвечает известно что: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». Когда Арсиноя предлагает Альцесту организовать ему карьеру, тот отвечает, не кокетствуя, что для него с его правдолюбием это невозможно.
Объектов критики у Чацкого куда больше, чем у Альцеста. Он высказывается по множеству небезразличных ему вопросов российской жизни, а у Альцеста объект критики по существу один: лицемерие.
«Филинт
Но как нам поступать? Ну будьте справедливы!
Альцест
Как? Быть правдивыми, и знать прямую честь,
И говорить лишь то, что в вашем сердце есть».
Но, как множество разновеликих притоков с разных сторон сбегаются к одной могучей реке, так к протесту против разных форм лицемерия и против предпочтения, отданному удобному лицемеру перед другом неудобным, но искренним сводятся и все нападки, и вся история Чацкого, от его общественно-политической полемики с Фамусовым до «Молчалины блаженствуют на свете!»
Любопытная деталь: Мольер сделал Альцеста критиком модной поэзии, но не поэтом. Вместе с тем заметно, что этот предмет – «пути современной литературы» – ему очень близок. Альцест не пишет сам, наверное, или потому, что действительно не чувствует в себе достаточных способностей, или потому, что очень любит литературу и не меньше, чем к другим, требователен к себе самому.
«Ну, скверные стихи я сочинить бы мог;
Но их кому-нибудь читать – помилуй Бог!» (С)
Чацкий и занимается литературным творчеством, и достаточно смел, чтобы обнародовать свои сочинения. «И славно пишет, переводит». Не перерабатывает ли он французские комедии? Насколько хороши произведения Чацкого мы не узнаем, но узнаем, что у него также сформировавшийся и довольно требовательный вкус: «Я глупостей не чтец, А пуще образцовых», и что к себе он не более снисходителен: похвалы Фамусова ему «досаждают».
3. Еще более любопытно сравнить двух героев в роли любовников, а вернее – впечатления от них в этой роли. Чацкий старается убедить Софью в искренности и безукоризненности своего чувства:
«Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый,
Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою – вы, вам угожденье…»
«Зачем мне прямо не сказали,
Что все прошедшее вы обратили в смех?!
Что память даже вам постыла
Тех чувств, в обоих нас движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.
Дышал, и ими жил, был занят беспрерывно!»
Но читательница вправе попенять Чацкому, что он, хотя и «дышал», и «был занят беспрерывно» любовью к Софье, почему-то три года в разлуке не писал ей – на что Софья и обиделась: «Ах! Если любит кто кого, Зачем ума искать и ездить так далеко?» Обычно это обстоятельство выпячивают в «шпорах» сочинений по «Горю от ума». Софья обратила взгляд на Молчалина отчасти потому, что засомневалась в искренности любви Чацкого: «Потом опять прикинулся влюбленным…». Если держать в уме, что Софья в момент отъезда Чацкого «в странствия» была девочкой-подростком, все недосказанности объясняются: за время его отсутствия Софья «выросла». Добавлю еще, что, хотя Чацкий и говорит об «угожденье» любимой женщине, в его семье главой был бы он (или быть постарался) – судя по знаменитой издевке над Молчалиным и Горичем: «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей…»
И совсем другая ситуация – с занудой Альцестом. Казалось бы такой неподъемно тяжелый «для жизни» человек! Он и обвиняет Селимену в измене, которой она не совершала, и хочет ее «исправить», и угрожает разрывом без повода, и верит клевете Арсинои, и обращается за лечением сердечных ран к Элианте…Но Ж.Бордонов в своей книге о Мольере приводит отзывы актрис-исполнительниц роли Селимены о роли своего партнера: ах, как можно не любить Альцеста, мне все время хочется обнять его…
Почему так? – потому, может быть, что все спотыкания Альцеста свидетельствуют об искренности и силе его любви, с которой он и сам не в силах справиться. Трагикомизм недоразумения между Чацким и Софьей в том, что она обратилась к другому, именно когда захотела надежности: Чацкий – он же Чацкий, неизвестно, когда в следующий раз его отсюда сдует…Но надежность была не в той стороне, куда Софья посмотрела.
4. Вокруг Чацкого больше людей, и он оказывается более одиноким. Возле Альцеста есть Филинт и Элианта, которые хотят, что называется, «за него бороться». Возле Чацкого – муж-Горич под пятой у супруги и регулярно перестраивающийся Репетилов.
5. Одну вещь делает Грибоедов для Чацкого, чтобы тот нравился быстро и просто. Чацкий – это веселый человек, шутник и не злой шутник. В первых явлениях невыспавшийся дом Фамусова до духоты скучный (когда я читаю, в постановке это преодолимо). Почему-то скука для меня сильнее всего тогда, когда Софья начинает рассказывать свой придуманный сон: «Цветистый луг; и я искала Траву Какую-то, не вспомню наяву». Если бы она назвала какие-нибудь цветы или траву по имени, это было бы, наверное, банально, но такой скуки не было бы, а тут сразу хочется зевнуть и попробовать увидеть более занимательный сон. Но вот пришел Чацкий как струя чистого воздуха – ура, можно жить! Это мысль читателя, а люди «внутри» пьесы, вокруг Чацкого так привыкли к благочинной скуке, что первое, что их невольно раздражает в нем – это его непрошеная веселость. «Сначала он весел, и это порок…» (письмо Грибоедова к Катенину, 1825).
Мольер с Альцестом идет на другую хитрость. Сначала он показывает самого героя вдвоем с приятным Филинтом. Что за глупый и злой дядька! Умеет брюзжать, а жить с людьми не умеет. Не нашел другого выхода, кроме резонерства и ненависти. Нет чтобы спросить себя самого: а прав ли? Да ну его! Дальше его наверняка заслуженно поколотят. Но по мере того, как пространство вокруг Альцеста начинает заполнятся другими людьми – появляется Оронт, затем Акаст и Клитандр, ухажеры Селимены, – и эти люди проявляют себя, становится понятно: Альцест не так уж неправ в категоричности своих суждений. Те, с кем ему пришлось общаться, в большинстве достойны его выводов. И даже Филинт, поначалу такой всепримиряющий «душка», такой терпеливый и кроткий друг, не слишком ли быстро начинает сыпать похвалы не самому удачному сонету Оронта? Оказывается даже, что суровый Альцест может быть на деле более милосердным к слабостям ближнего, чем салонные сплетники, излучающие любезность.
Для понимания Чацкого очень важно, что по характеру он гордый, но не злой человек. Задетый за живое, он может злиться, сердиться и не стесняется выразить негодование, но его шутки не имеют целью возвыситься за счет чужого унижения. «Не смех, а явно злость» – он даже не представляет себе злого смеха, так как ему самому это чуждо. Но Чацкий, услышавший невероятную сплетню о своем сумасшествии, начинает говорить, как Альцест:
«О! если б кто в людей проник:
Что хуже в них? душа или язык?»
И последний монолог Чацкого – это уже речь Альцеста, где без смеха – горечь и обвинения.
«…Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимых,
Рассказчиков неукротимых,
Нескладных умников, лукавых простяков,
Старух зловещих, стариков,
Дряхлеющих над выдумками, вздором…»
- и так они подводят к знаменитому «уголку», который найдется или нет на свете.
Поэтому соблазнительно сказать: «Горе от ума» – это предыстория «Мизантропа». Чацкий превращается в Альцеста. Но можно и по-другому сказать. Чацкий – человек начитанный, и не сразу замечаешь, что у него, как у многих начитанных людей ум «цитатный». Некоторые его крылатые фразы имеют именно такое происхождение: «И дым отечества нам сладок и приятен», – это немного измененный стих Державина, который тоже – переведенное латинское изречение; «и в воздух чепчики бросали» - это переведенная французская поговорка про почтенную, но загулявшую даму. Чацкий, конечно же, знает «Мизантропа». И, уходя из дома Фамусова, он, может быть, вспоминает «Мизантропа», и думает, что сыграл Альцеста, который теперь – его старший брат. А будущее Чацкого открыто. Грибоедов хотел, чтобы он был победителем – «он ей и всем наплевал в глаза и был таков», – но верил ли в это сам?
(писанина должна быть продолжена)
1. Первое, что обращает на себя внимание и от чего легче всего оттолкнуться при сравнении, – разница в возрасте главных героев. Мольер играл Альцеста, когда ему было за сорок. Чацкий – это юноша (хотя и его играют актеры, достигшие как творческой, так и мужской зрелости, и притом сохраняя похвальную молодость духа, по сюжету это юноша). Что значит разница возрастов? Она может означать, во-первых, разницу жизненного опыта: у Альцеста его, видимо, больше и, наверное, это означает больше оснований для его глобального разочарования в людях. Во-вторых, это предположение разного будущего. У Чацкого, как кажется, больше шансов однажды «найти свое счастье», чем у Альцеста, для которого Селимена – очевидно, последняя любовь, и разрыв с ней, как и проигранный процесс – очередные подтверждения старого вывода, провозглашенного им в самом начале пьесы. Но я думаю, что значение этих первых намеченных отличий не так уж велико. Для жизненного опыта важен не только «объем», но и живость восприятия. Оба героя – чувствительные люди. Легко предполагать, что первые впечатления более молодого человека, не запрещающего себе впечатляться, более свежи. Но мы знаем, что Чацкий вообще охотник до новизны и деятельности – он путешествовал и общался с министрами, если бы Софья призналась ему, что ее сердце занято другим, Чацкий также предполагает лечить несчастную любовь путешествием: «Пущусь подалее простыть, охолодеть…». Он моложе, чем Альцест, но за три года отсутствия в Москве он пережил немало событий, которых не боялся искать сам, потому что Чацкий сотворен врагом скуки и сторонником насыщенной жизни. Чацкого нельзя считать таким уж «желторотиком». А для Альцеста последний удар, даже ожидаемый и накликанный, должен быть очень тяжел: уже не так много сил, чтобы его выдержать. О будущем двух героев также лучше поспешно не судить: на самом деле мы не знаем, кому из них отпущено сколько, и страдавший туберкулезом «королевский комедиант» прожил дольше «Вазир-Мухтара».
Две героини, напротив, почти ровесницы: Софье восемнадцать лет, а Селимене – двадцать. Кроме того, Селимена – молодая вдова, которая ведет с кем-то судебную тяжбу. Она материально и формально независимая молодая дама. Софья пытается пользоваться иллюзорной независимостью: она находится под родительской властью, которая по тем временам значит очень много. С помощью Лизы она может дурачить папашу у него за спиной, но однажды папаша очнется, разбушуется и посулит ей тетку и Саратов (по крайней мере, пригрозит). Независимость для обеих героинь также значит довольно много: для Грибоедова независимость в суждениях – это в значительной мере и есть «ум», который он взял под защиту. Софья, как и Чацкий, такой независимостью дорожит и хотела бы, чтобы ничто не мешало ее демонстрировать. Селимена с очевидностью наслаждается обретенной свободой – как девочка, все выше раскачивающаяся на качелях, смеясь над «старшим», который пытается ее остановить. До времени ей это удается блестяще, но она не подозревает, что ее положение двусмысленно. Она старается не быть подавленной влиянием Альцеста, который при всем своем неудобстве любит ее и предан ей. Но при этом она оказывается слишком зависимой от мира, где она чувствовала себя хозяйкой и ошибалась, – от той самой притчи во языцех, «света», по-настоящему завидующего ей и ею раздраженного. Светские знакомые могли отвергнуть и унизить Селимену, а сама она без «света» не может обойтись.
Сначала я думала, что одно из главных отличий «Мизантропа» от «Горя от ума» в том, что в «Мизантропе» нет Фамусова. Потом я решила, что мольеровская Селимена – это не только «Софья», но и немножко «Фамусов» – потому, что «столп общества», и даже некоторые черты Чацкого в ней есть: она насмешлива, остроумна и критична.
Софья и Чацкий – это вместе воспитанные дети, довольно долго жившие в разлуке и снова встретившиеся молодые люди. Их заблуждения – это взаимные заблуждения, ожидаемые и очень понятные. Альцесту его старшинство дает претензии на роль «учителя жизни». Он чувствует себя обязанным спасать и перевоспитывать Селимену, чему та настойчиво сопротивляется.
2. «Мизантроп» и «Горе от ума» – пьесы, где соблюдены три классических единства. За тот день, что мы знакомы с Чацким, мы узнаем о нем много мелких подробностей, вплоть до того, как звали его покойных папу и маму. Об Альцесте мы ничего такого не узнаем – кроме того, что он судится с каким-то лицемерным человеком, да еще по его беседе с Арсиноей можно предполагать, что у Альцеста, как и у Чацкого, была какая-то неудачная карьерная попытка. Об остальных источниках альцестового пессимизма не сообщается: почти без предыстории мы видим весьма удручающий результат и свободны домысливать его причины. Как-то само собой напрашивается, что главная причина – это ужасный характер неуживчивого Альцеста, который, наверное, в своем глазу бревна не видит. Подготовленный читатель и зритель подставляет сюда биографию Мольера и знает, в частности, что процесс с лицемером – это битва за «Тартюфа», что Жан-Батист тоже странствовал и боролся, что глава труппы и изменчивый любовник актрис не мог считаться воплощенной добродетелью, но проявил себя как замечательный руководитель и настоящий товарищ и т.д. Неподготовленный читатель и зритель этой подстановки не делает, но ведь «Мизантроп» написан из расчета именно на него. Для такого зрителя сам Мольер подготовил объяснение мрачности Альцеста, которого нужно лишь немного подождать. Точно известно две вещи: что «Мизантроп» автобиографичен, и что королевский комедиант Жан-Батист в отношениях и с властью, и с публикой умел быть хорошим дипломатом (в понимании – тем, кто стремится избежать обострения конфликтов). Жизнь его заставила – как заставила и написать «Мизантропа». Сразу вспоминается, что автор «Горя от ума» – профессиональный дипломат (хотя не стремился им быть), но осуществлявший дипломатию совсем другого стиля: демонстрации уверенности в своих силах и непреклонного следования интересам своей державы.
В двух пьесах тоже проявились эти два «стиля дипломатии» автора по отношению к зрителю. Мольер, решив говорить о своем горе, должно быть, понимал, что не может обрушить исповедь и проповедь на головы зрителей, еще и пришедших смотреть комедию, и без хитрости у него не получится быть убедительным. Поэтому он использует прием, которому, вероятно, научил его Сервантес в первой части «Дон Кихота»: голос автора до поры до времени против персонажа. Он как будто сам готов вместе со зрителем невесело смеяться над бедой, неловкостью, требовательной и молящей любовью Альцеста, не признаваясь в том, что Альцест – это он сам, так долго, сколько его хватит. Молодой Грибоедов как-то сделал запись по поводу русских пленных в Персии: «Голову мою положу за несчастных соотечественников». Так же и за Чацкого: тот тип персонажа, который Мольер с болью высмеял, теперь Грибоедов берет под защиту от непроницательного зрителя, не разгадавшего Альцеста, и от начала и до конца держит его за руку. Позицией автора как защитника – «Я с тобой» – можно объяснить и ту проблему с образом Чацкого в комедии, которую увидел Пушкин: отождествление голоса автора и голоса героя, Грибоедов – умное действующее лицо комедии, а Чацкий – только тот, кто проводил с ним время и от него нахватался.
Как бы то ни было, Чацкий выглядит человеком, потерпевшим первые неудачи, но еще стремящимся многое сделать и чувствующим себя в силах сделать. Чацкий жаждет службы и самовыражения, Альцест – уединения и покоя. Чацкий – это «я мог бы многое сделать для вас, только позовите», Альцест – это «оставьте меня, и вы мне опротивели, и я вам ни к чему». Когда Молчалин намекает Чацкому на неуспех по службе, тот отвечает известно что: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». Когда Арсиноя предлагает Альцесту организовать ему карьеру, тот отвечает, не кокетствуя, что для него с его правдолюбием это невозможно.
Объектов критики у Чацкого куда больше, чем у Альцеста. Он высказывается по множеству небезразличных ему вопросов российской жизни, а у Альцеста объект критики по существу один: лицемерие.
«Филинт
Но как нам поступать? Ну будьте справедливы!
Альцест
Как? Быть правдивыми, и знать прямую честь,
И говорить лишь то, что в вашем сердце есть».
Но, как множество разновеликих притоков с разных сторон сбегаются к одной могучей реке, так к протесту против разных форм лицемерия и против предпочтения, отданному удобному лицемеру перед другом неудобным, но искренним сводятся и все нападки, и вся история Чацкого, от его общественно-политической полемики с Фамусовым до «Молчалины блаженствуют на свете!»
Любопытная деталь: Мольер сделал Альцеста критиком модной поэзии, но не поэтом. Вместе с тем заметно, что этот предмет – «пути современной литературы» – ему очень близок. Альцест не пишет сам, наверное, или потому, что действительно не чувствует в себе достаточных способностей, или потому, что очень любит литературу и не меньше, чем к другим, требователен к себе самому.
«Ну, скверные стихи я сочинить бы мог;
Но их кому-нибудь читать – помилуй Бог!» (С)
Чацкий и занимается литературным творчеством, и достаточно смел, чтобы обнародовать свои сочинения. «И славно пишет, переводит». Не перерабатывает ли он французские комедии? Насколько хороши произведения Чацкого мы не узнаем, но узнаем, что у него также сформировавшийся и довольно требовательный вкус: «Я глупостей не чтец, А пуще образцовых», и что к себе он не более снисходителен: похвалы Фамусова ему «досаждают».
3. Еще более любопытно сравнить двух героев в роли любовников, а вернее – впечатления от них в этой роли. Чацкий старается убедить Софью в искренности и безукоризненности своего чувства:
«Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый,
Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою – вы, вам угожденье…»
«Зачем мне прямо не сказали,
Что все прошедшее вы обратили в смех?!
Что память даже вам постыла
Тех чувств, в обоих нас движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.
Дышал, и ими жил, был занят беспрерывно!»
Но читательница вправе попенять Чацкому, что он, хотя и «дышал», и «был занят беспрерывно» любовью к Софье, почему-то три года в разлуке не писал ей – на что Софья и обиделась: «Ах! Если любит кто кого, Зачем ума искать и ездить так далеко?» Обычно это обстоятельство выпячивают в «шпорах» сочинений по «Горю от ума». Софья обратила взгляд на Молчалина отчасти потому, что засомневалась в искренности любви Чацкого: «Потом опять прикинулся влюбленным…». Если держать в уме, что Софья в момент отъезда Чацкого «в странствия» была девочкой-подростком, все недосказанности объясняются: за время его отсутствия Софья «выросла». Добавлю еще, что, хотя Чацкий и говорит об «угожденье» любимой женщине, в его семье главой был бы он (или быть постарался) – судя по знаменитой издевке над Молчалиным и Горичем: «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей…»
И совсем другая ситуация – с занудой Альцестом. Казалось бы такой неподъемно тяжелый «для жизни» человек! Он и обвиняет Селимену в измене, которой она не совершала, и хочет ее «исправить», и угрожает разрывом без повода, и верит клевете Арсинои, и обращается за лечением сердечных ран к Элианте…Но Ж.Бордонов в своей книге о Мольере приводит отзывы актрис-исполнительниц роли Селимены о роли своего партнера: ах, как можно не любить Альцеста, мне все время хочется обнять его…
Почему так? – потому, может быть, что все спотыкания Альцеста свидетельствуют об искренности и силе его любви, с которой он и сам не в силах справиться. Трагикомизм недоразумения между Чацким и Софьей в том, что она обратилась к другому, именно когда захотела надежности: Чацкий – он же Чацкий, неизвестно, когда в следующий раз его отсюда сдует…Но надежность была не в той стороне, куда Софья посмотрела.
4. Вокруг Чацкого больше людей, и он оказывается более одиноким. Возле Альцеста есть Филинт и Элианта, которые хотят, что называется, «за него бороться». Возле Чацкого – муж-Горич под пятой у супруги и регулярно перестраивающийся Репетилов.
5. Одну вещь делает Грибоедов для Чацкого, чтобы тот нравился быстро и просто. Чацкий – это веселый человек, шутник и не злой шутник. В первых явлениях невыспавшийся дом Фамусова до духоты скучный (когда я читаю, в постановке это преодолимо). Почему-то скука для меня сильнее всего тогда, когда Софья начинает рассказывать свой придуманный сон: «Цветистый луг; и я искала Траву Какую-то, не вспомню наяву». Если бы она назвала какие-нибудь цветы или траву по имени, это было бы, наверное, банально, но такой скуки не было бы, а тут сразу хочется зевнуть и попробовать увидеть более занимательный сон. Но вот пришел Чацкий как струя чистого воздуха – ура, можно жить! Это мысль читателя, а люди «внутри» пьесы, вокруг Чацкого так привыкли к благочинной скуке, что первое, что их невольно раздражает в нем – это его непрошеная веселость. «Сначала он весел, и это порок…» (письмо Грибоедова к Катенину, 1825).
Мольер с Альцестом идет на другую хитрость. Сначала он показывает самого героя вдвоем с приятным Филинтом. Что за глупый и злой дядька! Умеет брюзжать, а жить с людьми не умеет. Не нашел другого выхода, кроме резонерства и ненависти. Нет чтобы спросить себя самого: а прав ли? Да ну его! Дальше его наверняка заслуженно поколотят. Но по мере того, как пространство вокруг Альцеста начинает заполнятся другими людьми – появляется Оронт, затем Акаст и Клитандр, ухажеры Селимены, – и эти люди проявляют себя, становится понятно: Альцест не так уж неправ в категоричности своих суждений. Те, с кем ему пришлось общаться, в большинстве достойны его выводов. И даже Филинт, поначалу такой всепримиряющий «душка», такой терпеливый и кроткий друг, не слишком ли быстро начинает сыпать похвалы не самому удачному сонету Оронта? Оказывается даже, что суровый Альцест может быть на деле более милосердным к слабостям ближнего, чем салонные сплетники, излучающие любезность.
Для понимания Чацкого очень важно, что по характеру он гордый, но не злой человек. Задетый за живое, он может злиться, сердиться и не стесняется выразить негодование, но его шутки не имеют целью возвыситься за счет чужого унижения. «Не смех, а явно злость» – он даже не представляет себе злого смеха, так как ему самому это чуждо. Но Чацкий, услышавший невероятную сплетню о своем сумасшествии, начинает говорить, как Альцест:
«О! если б кто в людей проник:
Что хуже в них? душа или язык?»
И последний монолог Чацкого – это уже речь Альцеста, где без смеха – горечь и обвинения.
«…Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимых,
Рассказчиков неукротимых,
Нескладных умников, лукавых простяков,
Старух зловещих, стариков,
Дряхлеющих над выдумками, вздором…»
- и так они подводят к знаменитому «уголку», который найдется или нет на свете.
Поэтому соблазнительно сказать: «Горе от ума» – это предыстория «Мизантропа». Чацкий превращается в Альцеста. Но можно и по-другому сказать. Чацкий – человек начитанный, и не сразу замечаешь, что у него, как у многих начитанных людей ум «цитатный». Некоторые его крылатые фразы имеют именно такое происхождение: «И дым отечества нам сладок и приятен», – это немного измененный стих Державина, который тоже – переведенное латинское изречение; «и в воздух чепчики бросали» - это переведенная французская поговорка про почтенную, но загулявшую даму. Чацкий, конечно же, знает «Мизантропа». И, уходя из дома Фамусова, он, может быть, вспоминает «Мизантропа», и думает, что сыграл Альцеста, который теперь – его старший брат. А будущее Чацкого открыто. Грибоедов хотел, чтобы он был победителем – «он ей и всем наплевал в глаза и был таков», – но верил ли в это сам?
(писанина должна быть продолжена)
