Две книги, три друга (ч.2)

[valya_15]

"Ромео и Джульетта" и "Три товарища", сравнилка, ч.2
Смех, который оборвется

Заявляю официально, ибо это ничем не грозит: что в одном произведении, что в другом весельчака лучше всех запомнила. Главный герой все равно «занят» героиней. Мое же предпочтение здесь вовсе неразумное и безнадежное. Такой человек как Меркуцио/ Готтфрид Ленц индивидуальному присвоению не подлежит, «не годится для серьезных отношений» (что это означает, кстати – «серьезные отношения»?), впрочем, на твою личную внутреннюю свободу и сам не особенно посягает. Зато он хороший друг – он нуждается в друзьях – может быть, брат (у шекспировского Меркуцио есть мельком упоминаемый брат, мой тезка, как есть мой тезка и в кругу знакомых «трех товарищей»). На такого надо любоваться с уважительного расстояния (а то, неровен час, укусит), с ним надо перестреливаться остротами и находить удовольствие в его обществе, не придавая этому значения, надо обидеться на его откровенную ветреность, надо устать от его легкомысленного поведения и бесконечных шуточек – потому что нельзя же все время шутить, это надоедает, как слишком много сатиры по телевизору. Надо однажды разругаться с ним из-за ерунды. А когда вдруг его не станет, надо разозлиться, в первую очередь на себя, потому что вдруг запоздало понимаешь, – его не вернуть, а он значил куда больше, чем казалось!
Личность, которая своим вроде бы бессмысленным поведением украшает существование ближнего, – очень возможно, за счет своего счастья.
Я вот думаю: мне симпатичны такие люди, потому что я, наверное, сама больше тип Ромео/Робби Локампа (на Бенволио и Кестера у меня здравого смысла не хватит). Я им заочно прощаю то, что мне в них не нравится, за то, что в них есть драгоценного. А вот если бы я была типа «ренессансная куртизанка», наверное, могла бы общаться с таким кавалером, как Лаура с дон Гуаном: «Мой верный друг, мой ветреный любовник…» (С) (смеяться можно, издеваться – нет).
Готтфрид у нас кто? – самопровозглашенный «последний романтик». Романтики бывают очень разные, бывают такие, которые считают смех дурным тоном. Есть злобные и пустые люди, которые заявляют о себе: «Я – романтик!» Готтфрид другой. Меркуцио не романтик, и дело здесь даже не в том, что, когда он жил-был, понятия «романтизм» еще не было. Дело в «господствующей тенденции», а еще больше в характере лучшего друга –Ромео. Если кругом изнывают от словоблудия не очень удачные подражатели «сладостному новому стилю», а лучший друг, кажется, помирает от черного взгляда жестокосердной белолицей девчонки, так что смотреть жаль на его надуманные мучения, – тогда этот человек должен смеяться над обожанием прекрасных дам и в форме непристойных шуточек напоминать, откуда дети берутся. Если признано единственной истиной, что тугая мошна решает все, а лучший друг боится полюбить, – тогда этот человек рядом с ним должен кричать: «Ты потерял такую девушку, болван!...Все остальное дерьмо, Робби» .
Здесь, все же, надо еще раз уточнить что «романтизм», «романтика» – это неоднозначные вещи, и я не умею исчерпывающе определить их. Черты романтизма уже были задолго до того, как появилось это «понятие». В представлении ремарковского Готтфрида Ленца, как мне показалось, «романтик» – это кто-то, кто играет в жизни человека, похожего на Ромео в театре. Но только отчасти и только играет.
Готтфрид сочинил объявление о продаже машины – «водопад цветистой фантазии»(С). Товарищи сочли его стиль неподходящим. Готтфрид объясняет:
«В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают». (С)
В менее деловой век он, значит, романтиком бы не был…Я, правда, не уверена, что эпоха Возрождения, когда был задан старт сильному развитию буржуазии, не может быть названа «деловым веком» с куда большим основанием, чем это кажется из мира «Великой Депрессии». Разве Данте не возмущала алчность его современников? Разве не говорил Лир, что «сквозь рубища грешок ничтожный виден, Но бархат мантий прикрывает все?» (С) И, кстати, как бы к этому не относиться, любовь к остротам, часто предосудительным – это такая же неотъемлемая часть того самого прославленного Возрождения, как поклонение красоте и воспетая робкая любовь к Даме.
Кстати, что это он им читает? Описание транспортного средства. Вещь вполне земная, зато описание, так сказать, возвышенное. Я вспоминаю, как другой чудак тоже описывал своим друзьям некий транспорт – вымышленную коляску царицы сновидений во всех подробностях:
«На кость сверчка накручен хлыст из пены,
Комар на козлах – ростом с червячка,
Из тех, которые от сонной лени
Заводятся в ногтях у мастериц.
Ее возок – пустой лесной орешек.
Ей смастерили этот экипаж
Каретники волшебниц – жук и белка…» (С)
Произведение Готтфрида было чем-то «средним между лирическим стихотворением и гимном», а это – соединение сатиры и волшебной сказки.
Здесь, как мне кажется, слабое место героя Ремарка. Все-таки объявление о продаже машины – не художественное произведение. Предложение «последнего романтика» – это превосходный способ романтику убить. Рекламисты неплохо знают рецепт Готтфрида Ленца, и растиражированная на продажу «романтика» в рекламе звучит удручающе. А он-то думал, что оригинален! Кроме того, скептик или циник, который на поверку не совсем скептик или циник, – это сильнее чем «романтик», в понимании «защитник красоты жизни», которого можно просто уличить в том, что он так выпендривается. Шекспировский герой, напротив, ворчит на выпендрежников, «столь преданных новым формам, что не могут усидеть на старой скамье…» Нашему современнику, а тем паче – современнице, мне кажется, не так легко это заметить за всеми солеными остротами и каскадами каламбуров, но у Меркуцио, на его беду, есть вкус. Точнее, у него острое неприятие того, что с его точки зрения является фальшивым. Его раздражает все, что представляется ему натянутым, и Тибальт, любитель драться по книжке, должен его раздражать задолго до того, как оскорбит его друга Ромео. И тем более показалось нестерпимо фальшивым ромеовское изъявление любви и дружбы в ответ на это оскорбление …
А в остальном Готтфрид с Меркуцио родные души. Оба – ироничные и не в последнюю очередь в отношении себя. Оба болтуны, фантазеры, оба любят фантазию за то, что она – фантазия, «как воздух, невесома», и им не нужно, чтобы она пускала крепкие корни, переходя в реальность. И оба драчуны, смельчаки, оба щепетильные в вопросах чести, чуждые идее всепрощения (то, что они не принимают умом и сердцем, с помощью авторитета им навязать нельзя). И оба, хотя кажутся на первый взгляд никчемными, на самом деле – талантливые люди. Остроумие и умение развлекать друзей – еще не все их таланты. Впрочем, у каждого из ремарковских «товарищей» есть свой дар.
Поэт и «тот, кто пишет стихи» – не всегда одно и то же. Кроме этого, в массовом сознании существует некий «образ поэта», как выясняется, довольно глупый. Готтфрид Ленц писал стихи до войны (он говорит, что «задолго до войны», то есть, видимо, в отрочестве), потом перестал, воспоминание это для него болезненное. Какими были его стихи – мы не знаем. После войны он стал распевать военные песни – Ремарк его часто показывает за этим занятием. Сказать «война убила поэзию» – на мой взгляд, мелко. Это значит, сводить всю поэзию к «романтике» в представлении Готтфрида. (Наверное, не случайно его Ремарк назвал так же, как известного немецкого средневекового поэта Готтфрида Страсбургского, одного из рассказчиков легенды о Тристане и Изольде. Фамилия у него тоже писательская - как у Якоба Ленца, друга Гете, поэта, драматурга "Бури и натиска", ратовавшего за возврат к шекспировской драме от принципов классицизма, переехавшего в Россию, умершего рано и почти совсем так, как Готтфрид, - его сбила карета на ночной московской улице). Мы ведь знаем, какую поэзию создала первая мировая война – например, английских «окопных поэтов». Или таких писателей, как сам Ремарк. Готтфрид, возможно, почувствовал, что его родные стихи были не очень хорошие. Но это не значит, что он не может оценить суровую поэзию, или что он позавидовал, а потребность в поэзии у него точно сохранилась – иначе он не пел бы военные песни.
У Готтфрида Ленца получаются хорошие афоризмы. Пусть он называет мышление неизлечимой болезнью мира – это умение говорит о том, что у него самого мысль ясная. Мне кажется, что афоризмы – это всегда немного грустно: мысль совершенно точно определенная и потому какая-то одинокая. Афоризмы Ленца выдают в авторе печального человека, и еще – это ведь осколки его стихов.
«Почему это устанавливают памятники разным людям, а почему бы не поставить памятник луне или цветущему дереву?»(С)
Что шекспировский Меркуцио – поэт, в тексте трагедии нигде прямо не сказано. Но это можно предполагать, я думаю, с высокой долей вероятности. Сказка про королеву Маб достаточно поэтична, а за спиной у этого парня стоит Шекспир. Не он ее придумал – но он ею пленился, и захотел передать. Монолог в драматическом произведении должен еще и характеризовать персонаж, который его произносит, – этот монолог характеризует этот персонаж, кроме прочего, как человека с воображением и наблюдательного. Меркуцио, когда на него накатит, отличный рассказчик. Это не обязательно должно значить, что он стихотворец. Пишет стихи как раз Ромео, а узнаем мы это от кого? – от Меркуцио. Который издевается, но как тот, кто читал и понимает. И читал, между прочим, много, – во втором акте он перечисляет всех героинь-красавиц тогдашней поэзии – запомнил…Чувство языка у него сильное – отсюда все эти каламбуры. И, может быть (всего лишь мое предположение), вот черта, которая из читателя/мечтателя создает писателя: он всегда помнит, что литература – вымысел, но этот вымысел для него важен, владеет его мыслями, определяет его жизнь. Тибальт вызывает у него именно литературную ассоциацию – с котом из «Рейнеке Лиса». (Сколь я его себе представляю, книга должна была ему сильно понравиться. Вариант Гете мог читать когда-нибудь Готтфрид Ленц). Я думаю, что Ромео и Меркуцио дружат или как два поэта, или как поэт и критик (следовательно, читатель). Но даже если нет – славный сочинитель вышел бы из неугомонного друга Ромео. У Готтфрида Ленца не вышло быть поэтом. О Меркуцио, наверное, можно сказать: он не знает, что он поэт.
Но вот что интересно. Шекспировский Меркуцио высмеивает штампы лирической поэзии своего времени, потому что Шекспир в них чувствует фальш. Ремарковский Готтфрид, наоборот, цепляется за аналогичные штампы, только уже своего мира, а точнее, как ему кажется, безвозвратно ушедшего довоенного мира, – и они быть штампами перестают. Почему? – он их одушевляет своей искренностью. В любви к сирени что может быть пошлого? Человек действительно любит сирень. И разве она не хороша? Романтике вообще не везет – слишком много на ней упражняются в остроумии люди, которые хотят доказать собственную продвинутость. А Ремарк с Готтфридом Ленцем показывают, какая она уязвимая, – и воскрешают ее ценность.
Среди талантов Готтфрида нужно упомянуть способности к медицине (он недоучился на врача, как и Роберт на философа, – по тяжелым жизненным обстоятельствам). А еще он очень добрый. Пусть не врет, что нет – если бы не был, у него не хватило бы фантазии на те добрые поступки, которые он совершает, в том числе тогда, когда кошки у него на душе скребутся с особенным остервенением. Вряд ли Готтфрид стал бы зло дразнить на улице совсем незнакомую старушку, из-за того, видите ли, что его взыскательный взор определил в ней старую кокетку и самоуверенно предположил сводню. Хотя по чести скажу, что кормилица Джульетты сама мастерица по скабрезным шуточкам экспромтом. И потом – она напрямую виновата в трагическом исходе: сказала «Выходи за Париса!» – и бедная девочка, разочаровавшись в ней, решила действовать самостоятельно. Меня потешает Кормилица и я жалею ее, когда подумаю о финале ее роли и в особенности о том, что ждет ее «за финалом» пьесы: после смерти Джульетты ей в доме Капулетти делать нечего, и вдобавок ее замучает совесть, не говоря о том, что для добрых веронези она наверняка окажется «козлом отпущения» во всей истории, – но все-таки я не очень люблю ее.
Я думаю: иногда человек владеет знанием о чем-то настоящем и необходимом, которое не чувствует в себе сил передать. Нарочитые проповедники великих ценностей кажутся ему ханжами и лицемерами и раздражают, так как имеют слабость слишком впадать в патетику, а он ее не воспринимает. А чтобы выразить то, что он сам знает, он должен шутить и быть как смешной. И еще он может придумывать иногда чудные мелодии, но на каждую удачную придумку должен производить много жуткого шуму.
Вот я ставлю их рядом: шекспировского шутника и ремарковского, как если бы они были современниками. Странно, что Готтфрид выглядит младше, несмотря на то, что прошел страшную войну и был ранен четыре раза, и несмотря на то, что наверняка он старше по годам. Впрочем… можно сфантазировать, что Меркуцио тоже видел армию, войну – уж очень смачно рассказывает, как просыпается перепуганный солдат от пригрезившегося ему барабанного боя над ухом…
Как обстоят у Меркуцио дела на любовном фронте – вопрос из области читательской фантазии. Шутит он, конечно, как не мальчик. Быть может, он одержал уже столько побед, что ему надоело, – и то может быть, женщины любят для начала ушами, а он говорун экстра-класса. Называет Венеру «своей кумушкой» (my gossip Venus), но эта кумушка годится ему лишь для насмешек. А может быть и нечто почти противоположное: там больше трескотни, чем дела. Ведь у дам он, небось, проходит как «несерьезный». А не маячит ли там какая-нибудь любовь утаенная, вроде девицы Раевской или госпожи Карамзиной? – этого он не расскажет. Не стоит допытываться у человека, который предпочитает носить маску, а текст пьесы позволяет воображать то и другое.
И третий вариант, который я придумала: его невеста – из мира мечт, та самая маленькая королева Маб, своенравная волшебница, деловитая озорница, которая услышала, как он о ней рассказывает, и забрала его к себе.
А вот про Готтфрида Ленца, который, встретив героиню романа, впервые в жизни стоял «как монах, давший обет молчания», Ремарк урывками, но дотошно объяснил, почему такой человек не для Пат, а Пат не для него. Ей нужен надежный, такой, чтобы держал ее крепко, потому что тяжелое испытание ждет ее. А Готтфрид, во-первых, пресыщенный. Как бы Пат понравилась его коллекция фотокарточек латиноамериканских девиц в разных видах? Во-вторых, он говорит, что свобода дороже любви, «но это обычно понимают слишком поздно». В-третьих, он говорит о любви как о прекрасном обмане, без обмана ее вообще не бывает…Кажется, у этого «гроссмейстера» представление о любви такое же одностороннее, как и о «романтике». Но Ремарк намекает, что есть за всем этим какая-то тайна, – какая-то неизвестная, но не забытая, больно ударила Готтфрида, и навязала ему все эти мысли. Что-то напоминает ему белый свет включенных фар, о чем он не хочет рассказывать…
Если бы Готтфрид и Меркуцио встретились, они бы поссорились почти сразу. Меркуцио жестоко оборжал бы готтфридово пристрастие к Южной Америке и латиноамериканские прибамбасы, и все эти «абракадабра, великий Шива!» Но потом они помирились бы. Вместе выпивали бы и горланили песни.
Как вы уже поняли, я могу долго распространяться про эту пару литературных «близнецов». Про шекспировского вообще хочу отдельный пост сделать. Но сейчас нужно похоронить и одного, и другого…
Шекспир своеобразно сжалился над своим Меркуцио. В отличие от многочисленных постановщиков, автор позволил ему умереть за сценой. Ремарк пожалел Ленца – дал ему мгновенную смерть, избавил его от агонии и от предсмертного проклятья. Но отыгрался на его осиротевших друзьях и читателе. Он показал мертвеца, вскрытие и похороны. Решив перечитать «Трех товарищей» я поневоле отводила взгляд от этих страниц и не могла понять, как более десяти лет назад, впервые взяв книгу по программе «Зарубежной литературы», могла читать все это, да и многое другое, совершенно спокойно.
– И что бы, кажется, не сделала, чтобы он был жив?
– Он умер, и ты его жалеешь. Но если вдруг такое чудо, если он воскреснет, – разве ты не покраснеешь, не захочешь постыдным образом взять свои слова обратно, разве не побежишь трусливо на край света? Воскреснет-то он, какой есть – со всеми недостатками…
– Какой вздор, если речь о жизни и смерти! Я не хочу, чтобы он умирал.
– Ты не поспоришь с курносой дамой. Уж если она кому не вовремя оказала предпочтение, – увы…

(продолжение следует)