![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
valya_15Моя личная интрига спектакля состояла в том, что в моей программке позабыли поставить галочку против исполнителя роли Меркуцио. Или Назарчик Заднипровский, которого я презираю, или Остап Ступка, которого я переношу. Переживала. Ерзала. Если Заднипровский – это будет первая постановка «Ромео и Джульетты», где мне Меркуцио не жаль. Обошлось – был Остап Богданович Ступка. Давно я его видела в «Энеиде», где он выходил почти статистом. С того времени он освоился и, так сказать, заматерел возмужал. Роль свою он провел на высоком уровне – играл насмешливого мужчину, самого «настоящего» в спектакле, но, видимо, потому, что от веронских женщин отбоя ему не было, он этим делом демонстративно не интересовался. А интересовался драчками, это фраера и сгубило. Как образно выразила свое восхищения девушка рядом со мной: «Ступка вообще классный! Такой «конь»!» (С) Ступка-сын был, спору нет, выразителен. Но я не согласна с режиссерским решением монолога о королеве Меб – на мой взгляд, оно значительно обеднило содержание роли Меркуцио. Это был не монолог, а сцена с Розалиной-Меб, которая выставляла свои опасные красы, извиваясь на Большой Бочке. А Ступка-сын говорит в это время все на одной интонации – приводящей в напряжение. Его слова как будто нанизаны на прямой и тонкий железный прут. Получается то же, что и до сих пор – только эротика. Весь монолог сводится к девушкам, которые стонут во сне, приготовляясь выдерживать тяжесть…А я по старинке привыкла считать, что в душе веселого циника Меркуцио живет неуловимая поэзия – он и сам ей значения не придает. Меркуцио говорит о любви (Ромео к Розалине) с таким презрением, но в то же время сам так обаятелен, что у меня, как у представительницы противоположного пола, возникает подспудное хищное желание «спасти» его и перевоспитать, сразив сильной любовью. (Как царя Кофетуа, над которым он потешается – видимо, Ромео рассказывал эту легенду другу именно с таким припевом: смеешься, распутник, а когда полюбишь сам…) Незащищенный пламень Меркуцио на площадях Вероны гость мимолетный, он скоро оставит ее, чтобы вознестись и украсить в качестве бесподобного Сатира дионисийское шествие (данная мысль навеяна чтением отрывка из дневников Олега Ивановича Борисова о Товстоногове). Я предпочла бы в монологе о Меб увидеть, извините, не тетку на краю бочки, а как оживают те словесный образы, которые сей буйный вьюнош перечисляет.
Помимо финального голоса Ступки-отца и собственного тела Ступки-сына в спектакле был занят Ступка-внук. От него особенно многого не требовалось, но не заметить его было невозможно, ибо он представлял Глас Порядка – то есть, веронского князя Эскала. Выходил с длинными волосами в латах и равных джинсах и произносил: «Припиніть гармидер, бо дістали вже!» (разумеется, шекспировскими словами). Благодаря костюму, он имел вид сверкающий, грозный и несгибаемый. Один раз ему добавили разнообразия: уходя, он споткнулся о труп Тибальта и заорал: «Звільніть мене від ваших чвар!» Мне показалось, что у мальчика пока не отработана дикция, но ничего. Он выучится.
Что забавно: по пьесе, если помните, Меркуцио – родственник князя Эскала (как и граф Парис). Так что, когда князь вопит: «Теперь уж и я пострадал от вашей вражды», возникает дополнительный контекст: этот шалун Меркуцио, видимо, как-то нечаянно нагулял лет двадцать назад князя…
Из других исполнителей необходимо выделить слугу Пьетро, он же Аптекарь (тот, что продал Ромео яд). С него начался в пьесе настоящий юмор. Он очень смешно сообщил залу, что неграмотный (его, помните, со списком послали звать гостей к Капулетти на бал). А потом в виде страшного Аптекаря с закрытым лицом (марлевой повязкой) схватил мешочек с деньгами и, потрясая им над головой в злодейской радости, засеменил за сцену – сорвал аплодисменты понимающего зала. А также была великолепна Кормилица! Женщина – яблочный пирог! Дамам в зале почему-то особенно понравилось ее выражение типа «все мужики сво…» Нет, Кормилица была вкусная. Но их совместные сцены с Джульеттой мне смотреть было тяжеловато – возможно, потому, что обе они играли много, богато жестикулировали и вообще друг другу не уступали.
Оформление. Костюмы в стиле эпохи с отдельными прибамбасами современности (как-то: джинсы у Эскала). Декорация одна – в правом углу сцены балкон, который в начале спектакля был под потолком, потом спустился пониже (изображал комнату Джульетты), а потом и вовсе лег на пол (изображал склеп). Играли предметы: широкая юбка замужней дамы, в которую одевали Джульетту, простыни, которые были собственно, простынями, занавесями, бумагой и незримой связью между людьми. Большая Бочка – сначала она была омутом любви (Ромео к Розалине), потом в ней жил Лоренцо, а затем еще прятался изгнанный Ромео. В финале на ней немилосердные княжеские стражи с закрытыми лицами пытали бедного фра Лоренцо, за что? – непонятно. Он и так рыдал и раскаивался чистосердечно, и все, как было, рассказал. На мой взгляд, хуже всего «сыграла» бочка. А лучше всего – Стекло, прямоугольное, в раме наподобие зеркала, висевшее на тросах в глубине сцены, когда нужно, поднимавшееся и опускавшееся. Оно играло за Грань миров. Сквозь это Стекло Ромео и Джульетта, стоя по разные его стороны, впервые увидели друг друга. Оно же помогла режиссеру в сцене смерти героев избежать смешной банальности, когда актриса с криком «Ах!» втыкает себе кинжал подмышку и падает в судорогах (гримасах).
Ромео и Джульетта умирали, становясь за Стекло – превращаясь в неподвижных кукол. Перед этим Стекло чуть приподнималось, а они наклонялись вперед, раскинув руки (жест актера, приветствовавшего публику и уходящего за поднимающийся занавес вглубь сцены) и давали стеклу опуститься перед собой – позволяли смерти поглотить себя. Жутковато: Кормилица подходит к этому Стеклу, занавешенному покрывалом, откидывает его (как постельный полог), а там стоит ее любимица, сложив на груди руки, человек как манекен. Кормилица прикасается к Стеклу, пытается до нее дотронуться – и тут мне начинает отчасти передаваться то, что она теперь должна чувствовать…То есть жалко мне ее, Кормилицу…Смерть Джульетты поставлена так: она выходит к авансцене, поднимает в руке кинжал Ромео – «Дай мені умерти!» (С) – и роняет его: кинжал бутафорский. «Дай мені умерти!» «Дай мені умерти!» – волає (требует) собі смерті Джульетта, кричит с отчаянием в голосе – так ей невыносимо, что жизнь не отпускает ее – кричит затухающим голосом и под нарастающую музыку медленно уползает на животе вглубь сцены, пока то самое Стекло не принимает ее.
Также небанально была сделана сцена смерти Меркуцио. Он, Тибальт, Ромео и Бенволио все на мгновение схватываются вместе в одно объятие и все падают на землю. Тибальт встает – убегает. Ромео и Бенволио поднимаются – целы. Меркуцио встает – и падает на колени. Сует руку под куртку, ощупывает грудь – и громко свистит. Точнее, звук его голоса ближе к свисту, чем к крику боли. Он, и чувствуя свою смерть, встречает ее со смехом – зал смеется с ним…
Главной составляющей спектакля, отвечающей за настроение, была музыка. Вернее, музыкальное оформление. Всего четыре музыкальные темы, самые непритязательные: тема драки, тема вражды, Голос Рока (собственно, один зловещий «Зумм»…) и тема любви и Джульетты. Весь вечер после спектакля я была полна этими темами, а на другое утро уже не могла их вспомнить, но в первую очередь благодаря музыке в спектакле сохранялось то дыхание событий – простите высокопарный образ – которое было в тексте шекспировской пьесы. Музыка задавала восприятие, поддерживала все и всех. Без музыки была бы недолюбовь и недопечаль.
За музыкальное оформление мое большое спасибо папе Капулетти – в программке написано, что его создал именно он. А за сценические бои нужно благодарить папу Монтекки, которого я некогда видела в роли вражеского царька Турна.
Спектакль задуман как молодежный, и в зале было много юношества, среди которого изредка появлялись деловитые театральные старушки, достойные каждая отдельного портрета. Я еще заприметила в партере мужчину, весьма похожего на политического и культурного деятеля Леся Танюка, но все же сомневаюсь, что это был он…
Молодой зал – отдельный стимул для артистов. Если ему нравится, он не просто хлопает – он воет. Даже если вы еще ничего не делали – просто выключили свет. Но зато и радости своей не скрывает за внешней чинностью. На поклонах актерам можно буквально «купаться в волнах» - это ли не цель их работы?
….Прочла в газете высказывание одного мэтра, что заставить людей смеяться много сложнее, чем заставить их плакать. Возможно. Но скоро режиссеры так поднатореют в этом сложном искусстве, что подзабудут умение вызывать слезы (не отвращения – сопереживания).
Слышала я жалобы, что страшный зверь постмодернизм убивает трагедию в искусстве. Я вижу уже второй спектакль, где эта мысль подтверждается – что раньше было грустно, теперь смешно. С другой стороны, я слышала жалобы, что постмодернизм убивает и комедию. Плакать из-за этого? Вот и дядя Шейкспир был сторонником смешения жанров: в конце жизни сочинял трагикомедии. И в «Ромео и Джульетте», кстати, чередуются трагические сцены с комическими – правда, режиссер этого спектакля большинство собственно комических сцен убрал. Но ведь убрал же он и фразу Кормилицы, которая только что нашла Джульетту без признаков жизни «Глоток наливки! Не перенесу!» (С).
А может быть, утверждения эти ложны? В балете Прокофьева, который я смотрела, трагедия была – то ли из-за того, что балет более условен, чем драматический театр, то ли музыка Прокофьева властвует над постановщиком сильнее даже и стихов Шекспира. Мне рассказывали, что после изруганного фильма “R+J” с ди Каприо девочки выходили, рыдая. Одна подруга рассказывала об этом, а другая поражалась непристойностям в английском тексте.
…Я вспоминаю юношу и девушку – актеров, влюбленных друг в друга и погибших вместе в «Норд-Осте». «Ромео и Джульетту» во франковском театре я смотрела в день национального траура. Взрыв жилого дома в Днепропетровске забрал более 20 человек, погибли дети. Мы купили билеты в тот же день утром, спектакль не был перенесен, ведь это – «Ромео и Джульетта».
Трагедия – в жизни, в новостях, в кино, которое более «похоже» на жизнь. Поэтому на сцене – комедия…
Помимо финального голоса Ступки-отца и собственного тела Ступки-сына в спектакле был занят Ступка-внук. От него особенно многого не требовалось, но не заметить его было невозможно, ибо он представлял Глас Порядка – то есть, веронского князя Эскала. Выходил с длинными волосами в латах и равных джинсах и произносил: «Припиніть гармидер, бо дістали вже!» (разумеется, шекспировскими словами). Благодаря костюму, он имел вид сверкающий, грозный и несгибаемый. Один раз ему добавили разнообразия: уходя, он споткнулся о труп Тибальта и заорал: «Звільніть мене від ваших чвар!» Мне показалось, что у мальчика пока не отработана дикция, но ничего. Он выучится.
Что забавно: по пьесе, если помните, Меркуцио – родственник князя Эскала (как и граф Парис). Так что, когда князь вопит: «Теперь уж и я пострадал от вашей вражды», возникает дополнительный контекст: этот шалун Меркуцио, видимо, как-то нечаянно нагулял лет двадцать назад князя…
Из других исполнителей необходимо выделить слугу Пьетро, он же Аптекарь (тот, что продал Ромео яд). С него начался в пьесе настоящий юмор. Он очень смешно сообщил залу, что неграмотный (его, помните, со списком послали звать гостей к Капулетти на бал). А потом в виде страшного Аптекаря с закрытым лицом (марлевой повязкой) схватил мешочек с деньгами и, потрясая им над головой в злодейской радости, засеменил за сцену – сорвал аплодисменты понимающего зала. А также была великолепна Кормилица! Женщина – яблочный пирог! Дамам в зале почему-то особенно понравилось ее выражение типа «все мужики сво…» Нет, Кормилица была вкусная. Но их совместные сцены с Джульеттой мне смотреть было тяжеловато – возможно, потому, что обе они играли много, богато жестикулировали и вообще друг другу не уступали.
Оформление. Костюмы в стиле эпохи с отдельными прибамбасами современности (как-то: джинсы у Эскала). Декорация одна – в правом углу сцены балкон, который в начале спектакля был под потолком, потом спустился пониже (изображал комнату Джульетты), а потом и вовсе лег на пол (изображал склеп). Играли предметы: широкая юбка замужней дамы, в которую одевали Джульетту, простыни, которые были собственно, простынями, занавесями, бумагой и незримой связью между людьми. Большая Бочка – сначала она была омутом любви (Ромео к Розалине), потом в ней жил Лоренцо, а затем еще прятался изгнанный Ромео. В финале на ней немилосердные княжеские стражи с закрытыми лицами пытали бедного фра Лоренцо, за что? – непонятно. Он и так рыдал и раскаивался чистосердечно, и все, как было, рассказал. На мой взгляд, хуже всего «сыграла» бочка. А лучше всего – Стекло, прямоугольное, в раме наподобие зеркала, висевшее на тросах в глубине сцены, когда нужно, поднимавшееся и опускавшееся. Оно играло за Грань миров. Сквозь это Стекло Ромео и Джульетта, стоя по разные его стороны, впервые увидели друг друга. Оно же помогла режиссеру в сцене смерти героев избежать смешной банальности, когда актриса с криком «Ах!» втыкает себе кинжал подмышку и падает в судорогах (гримасах).
Ромео и Джульетта умирали, становясь за Стекло – превращаясь в неподвижных кукол. Перед этим Стекло чуть приподнималось, а они наклонялись вперед, раскинув руки (жест актера, приветствовавшего публику и уходящего за поднимающийся занавес вглубь сцены) и давали стеклу опуститься перед собой – позволяли смерти поглотить себя. Жутковато: Кормилица подходит к этому Стеклу, занавешенному покрывалом, откидывает его (как постельный полог), а там стоит ее любимица, сложив на груди руки, человек как манекен. Кормилица прикасается к Стеклу, пытается до нее дотронуться – и тут мне начинает отчасти передаваться то, что она теперь должна чувствовать…То есть жалко мне ее, Кормилицу…Смерть Джульетты поставлена так: она выходит к авансцене, поднимает в руке кинжал Ромео – «Дай мені умерти!» (С) – и роняет его: кинжал бутафорский. «Дай мені умерти!» «Дай мені умерти!» – волає (требует) собі смерті Джульетта, кричит с отчаянием в голосе – так ей невыносимо, что жизнь не отпускает ее – кричит затухающим голосом и под нарастающую музыку медленно уползает на животе вглубь сцены, пока то самое Стекло не принимает ее.
Также небанально была сделана сцена смерти Меркуцио. Он, Тибальт, Ромео и Бенволио все на мгновение схватываются вместе в одно объятие и все падают на землю. Тибальт встает – убегает. Ромео и Бенволио поднимаются – целы. Меркуцио встает – и падает на колени. Сует руку под куртку, ощупывает грудь – и громко свистит. Точнее, звук его голоса ближе к свисту, чем к крику боли. Он, и чувствуя свою смерть, встречает ее со смехом – зал смеется с ним…
Главной составляющей спектакля, отвечающей за настроение, была музыка. Вернее, музыкальное оформление. Всего четыре музыкальные темы, самые непритязательные: тема драки, тема вражды, Голос Рока (собственно, один зловещий «Зумм»…) и тема любви и Джульетты. Весь вечер после спектакля я была полна этими темами, а на другое утро уже не могла их вспомнить, но в первую очередь благодаря музыке в спектакле сохранялось то дыхание событий – простите высокопарный образ – которое было в тексте шекспировской пьесы. Музыка задавала восприятие, поддерживала все и всех. Без музыки была бы недолюбовь и недопечаль.
За музыкальное оформление мое большое спасибо папе Капулетти – в программке написано, что его создал именно он. А за сценические бои нужно благодарить папу Монтекки, которого я некогда видела в роли вражеского царька Турна.
Спектакль задуман как молодежный, и в зале было много юношества, среди которого изредка появлялись деловитые театральные старушки, достойные каждая отдельного портрета. Я еще заприметила в партере мужчину, весьма похожего на политического и культурного деятеля Леся Танюка, но все же сомневаюсь, что это был он…
Молодой зал – отдельный стимул для артистов. Если ему нравится, он не просто хлопает – он воет. Даже если вы еще ничего не делали – просто выключили свет. Но зато и радости своей не скрывает за внешней чинностью. На поклонах актерам можно буквально «купаться в волнах» - это ли не цель их работы?
….Прочла в газете высказывание одного мэтра, что заставить людей смеяться много сложнее, чем заставить их плакать. Возможно. Но скоро режиссеры так поднатореют в этом сложном искусстве, что подзабудут умение вызывать слезы (не отвращения – сопереживания).
Слышала я жалобы, что страшный зверь постмодернизм убивает трагедию в искусстве. Я вижу уже второй спектакль, где эта мысль подтверждается – что раньше было грустно, теперь смешно. С другой стороны, я слышала жалобы, что постмодернизм убивает и комедию. Плакать из-за этого? Вот и дядя Шейкспир был сторонником смешения жанров: в конце жизни сочинял трагикомедии. И в «Ромео и Джульетте», кстати, чередуются трагические сцены с комическими – правда, режиссер этого спектакля большинство собственно комических сцен убрал. Но ведь убрал же он и фразу Кормилицы, которая только что нашла Джульетту без признаков жизни «Глоток наливки! Не перенесу!» (С).
А может быть, утверждения эти ложны? В балете Прокофьева, который я смотрела, трагедия была – то ли из-за того, что балет более условен, чем драматический театр, то ли музыка Прокофьева властвует над постановщиком сильнее даже и стихов Шекспира. Мне рассказывали, что после изруганного фильма “R+J” с ди Каприо девочки выходили, рыдая. Одна подруга рассказывала об этом, а другая поражалась непристойностям в английском тексте.
…Я вспоминаю юношу и девушку – актеров, влюбленных друг в друга и погибших вместе в «Норд-Осте». «Ромео и Джульетту» во франковском театре я смотрела в день национального траура. Взрыв жилого дома в Днепропетровске забрал более 20 человек, погибли дети. Мы купили билеты в тот же день утром, спектакль не был перенесен, ведь это – «Ромео и Джульетта».
Трагедия – в жизни, в новостях, в кино, которое более «похоже» на жизнь. Поэтому на сцене – комедия…
